Кот замолчал, и в мучительной тишине послышался горький всхлип.

Но Райга не слышал.

Он занес руку над ее телом и начал медленно спускаться, прощупывая энергией каждый сантиметр, пока не нашел. Разорванный аппендикс под рукой практически не ощущался, но Райга знал — он должен там быть, а его не было, только рваные ткани.

И если бы только в ее отряде был хирург. Как она просила. Хотя бы медик.

Если бы только.

Но ведь Верховный шисаи не бегает больные животы охотниц лечить.

Стряхнув с руки энергию, Райга перехватил в нее ритуальный нож. Осторожно, будто наживую, рассек кожу от солнца до пупка; мясо. Отодвинул печень и нырнул рукой под ребра.

Холодное сердце выскальзывало из рук. Райга взрезал когтем перикард и отсек сосуды. И, вытащив сердце, на мгновение посмотрел на него.

Липковатое мясо уже слабо походило на настоящее сердце, потеряв весь свой алый цвет. Райга опустил его в священную воду, а вытащив кристалл — положил в жернова. Перетер в мельчайший песок и ссыпал в поданные песочные часы.

Рики бережно поднял тело Нэм с ритуального стола и убрал его в сторону.

На алтарь легло новое тело.

И Райга продолжил.

Несколько десятков тел и сердец — одно за другим.

А когда мертвые кончились, он подошел к распоротым телам и вытащил из самого низа Нэм.

Рики понял его без слов и отпер тяжелые ворота за алтарем. За ними в кромешной мгле лишь смутно угадывалась ограда. А за ней была лишь тьма, наполненная звуками скользящих друг по другу чешуйчатых тел амфисбен и стрекотом голодный кумо.

Райга сбросил тело им и остался стоять, закрыв глаза и слушая, как двухголовые змеи и проклятые души громко утоляют свой нечеловеческий голод.

***

Тора поднялась на уступ и устало огляделась в поисках брата. Она нигде не могла его найти — ни в кабинете, ни в спальне, ни в храме, ни в комнате Нэм, ни в одном из тренировочных залов. Нигде. И, обойдя почти все знакомые ей места, она, наконец, нашла его — по другую сторону гор — на камнях, обращенных к морю.

Райга сидел на самом краю широкого уступа, свесив лапы, и смотрел на черный горизонт.

Рядом с ним стояли песочные часы. Стоило им замолчать, как он перевернул их.

Тора подошла ближе и коснулась лапой места рядом с ним.

— Позволишь?

Он медленно кивнул. И она села возле него и тоже свесила лапы.

— Я думала, ты вернешь ее. Ведь сорока дней не прошло, она еще была привязана к телу. Мы же уже читали тот ритуал, который…

Заметив его взгляд, Тора тут же прикусила язык:

— Прости.

Райга вернул взгляд небу.

Помолчав, Тора осторожно сказала:

— Я бы отдала свои жизни, мне не жалко. Правда.

— Ты так любишь предлагать свои оставшиеся жизни, что надежней было бы сейчас столкнуть тебя на скалы в океан, — криво усмехнулся Райга.

Тора отвернулась.

Райга коснулся своим хвостом ее хвоста.

— Если бы я предложила это Самсавеилу, он бы не отказался.

Райга хмыкнул:

— Вот только для воскрешения Евы нужно не три, а сто восемь жизней. И ты забываешь еще один маленький нюанс.

— Какой?

— Я — не Самсавеил. А Нэм — не вещь и не моя собственность.

Тора глубоко вздохнула.

Райга закрыл глаза, подставляя лицо соленому ветру. Тора, сев ближе, положила голову ему на плечо.

И они вдвоем молча слушали море и шепот мертвого сердца.

Тора изредка всхлипывала и вытирала слезы о плечо Райги, а он гладил ее по боку, успокаивая.

— Неужели тебе не больно?! — пробормотала Тора мокрыми от слез губами.

— Больно, — тихо ответил Райга. — Но, видимо, тебе больнее.

— Это потому, что ты бесчувственный чурбан! — гундосо отозвалась она.

Райга в ответ только хмыкнул.

— Неужели ты не жалеешь? О Лигейе, о Нэм?

— Все закончилось, ушастая, — повел он плечом. — Все всегда заканчивается.

— Но так не должнобыть!

Райга глубоко вздохнул и почесал сестру за ухом.

— Знаешь, милая, у всего есть свой срок — срок годности, срок жизни. У еды, у лекарств. У дружбы, у любви. У всего на свете — у бабочки, человека, моря. У боли, горя и страха тоже есть срок годности. Чему-то срок — часы, чему-то — годы, столетия и миллионы зим.

Тора шумно выдохнула и безвольно повисла на его плече.

— Все закончилось, — пробормотала она.

— Верно, — кивнул он. — И моя боль закончится тоже. Это лишь вопрос времени.

— А бывает ли боль, которая не помещается в одну жизнь? — вдруг тихо спросила Тора.

— Я думаю, да.

— А любовь?

Райга молча перевернул песочные часы снова.

— Я не знаю, — повел он плечом.

— А я думаю — да.

#37. От света к тьме проложены мосты…

Тьма была всем. Она заменяла воздух. Она отбрасывала тени. Она создавала поверхность. Она ткала плоть.

Ева чувствовала себя самой тьмой во тьме. В бескрайнем, бесконечном океане темноты.

И все же, эта тьма была знакомой. Ева не помнила, кто она есть, но что есть тьма было слишком очевидным.

Ева здесь уже была. Бесконечное число раз возвращаясь сюда.

Но когда? Зачем? Как? Кем?

Во тьме не было ничего, чтобы напомнить об этом — только тьма. Настолько густая, настолько вещественная, что казалось, можно зачерпнуть ее пригоршню, и вытащить из тьмы саму суть тьмы.

Но раньше Еву здесь встречало что-то еще помимо первородной тьмы. Что-то, что наделяло тьму смыслом.

И Ева зачерпнула пригоршню темноты, и выхватила из нее фонарь. В ее руках он засиял лиловым, озарив своим светом первую и последнюю точку во вселенной. Место, где пространство сливалось со временем.

И нитями во тьме были проложены мосты судеб. Они уходили вдаль тысячами вариантов, они утопали вглубь мириадами событий. Словно тропы в бесконечном поле высокой травы. А наверху, в бестечности времени сиянием озаряли тьму души.

Ева сделала шаг, ступив на одну из линий судьбы, и вокруг нее разошлась волна, всколыхнув траву и тысячи других вариантов. Лиловая пыль поднялась от одного лишь шага, и рассеялась вокруг. Ева сделала еще шаг, и тропа под ней задрожала, будто натянутая струна. И эта вибрация разошлась вширь и вглубь, задевая самые глубокие связи во времени. И пространство в ответ загудело, будто струны в старом потревоженном инструменте.

И Ева бросилась бежать.

По натянутым нитям, режущим панцирь на стопах.

Мимо диких кошек, бродящих в темноте лиловыми призраками.

Рядом с брошенным оружием и вещами, случайно или намеренно переправленными по эту сторону бытия.

Лиловый фонарь высвечивал дорогу и наполнял сиянием знакомые вещицы, когда-то созданные Евой, в разных жизнях.

Ева прокладывала себе дорогу к самому центру бесконечности. Сквозь тысячи лет, событий, историй. Через жизни и судьбы, задевая их светом и звуком натянутых струн; спутывая, разрывая, сминая под пятой.

Сквозь ветер, пронизывающий до самой сути. Сквозь дождь, слизывающий одну ипостась за другой.

Она шла, уже давно позабыв о том, кто она есть.

Ее вели шепчущие в бесконечности души и пульсирующий лиловым светом фонарь.

А звук задетых струн все нарастал, подгоняя ее.

И путь ее был бесконечно долог. Настолько, чтобы стереть в ней все, что было и что будет; чтобы обнажить ее до пустоты.

Остался только фонарь и ощущение себя отдельной от пространства и времени, и вместе с тем связанной с ними.

И только тогда, когда не осталось и этого, когда потух фонарь, все струны собрались воедино, в престол бытия. И только он и помнил, кем она была, кем являлась и какова была ее суть.

И когда она взобралась на необъятный престол, ее голос прозвенел переливами струн:

— Каким ты помнишь меня в последний раз?

И на троне безвременья из тьмы воплотился шестикрылый серафим.

Элоах поднял глаза к мерцающей вышине, расправил крылья. Закрыл глаза, собирая по кусочкам свою память. И замотал головой:

— Раньше!