И, помолчав, он добавил:

— Но без созерцания жизнь — та еще серая и убогая дрянь.

— И что же ты предлагаешь? — Ева покачала миску и одним глотком осушила ее.

— Тебе решать. Но может, ты вернешься к своим прошлым увлечениям — чем ты там занималась? Я знаю только про кузнечество и гадание.

— Паутину ткать могу — одежду шить.

Райга кивнул:

— Точно. Паучья паутина — очень ценный материал. А шисаи нужна хорошая портниха, — улыбнулся он. — Не хочешь?

***

Ева стояла на уступе горы и созерцала.

Созерцала рассветы, от которых гасли все звезды на небе, оставляя царствовать одно лишь солнце.

Созерцала закаты, окрашивающие небеса солнечной кровью.

Созерцала империю кошек, будто огромный муравейник. Люди спешили жить свою маленькую жизнь, считая ее важной, и каждое отдельное событие — значительным.

Ева созерцала мир. И видела, как тонкие нити пронизывают его, расслаивают на мириады путей.

И в этом клубке дорог она стояла, продуваемая всеми ветрами, омываемая кровью всех загубленных жизней, пронизываемая их болью и горем.

Совершенно одна.

Не понимая тех, кто принес себя в жертву. Не понимая тех, кто, получая от судьбы только страдания, улыбался. Не понимая тех, кто не сдавался. Не понимая тех, кто, боясь, не трусил.

Она не понимала никого из них. Как не понимала и себя.

И все, что она испытывала к ним — это то, что она сама звала любовью. Но было ли оно ей? Хоть когда-нибудь? Было ли в этой череде жизней хоть что-то подобное? Или Самсавеил был прав? Всегда был прав.

Упрекать Самсавеила было легко. Но ведь первым такой упрек бросил он сам — ей же. И упрек был справедлив.

Ева не понимала, изменилось ли что-то сейчас. За столько жизней — изменилось ли что-нибудь в ней? Может быть, она стала только черствее?

На плечи лег теплый хаори.

Ева встрепенулась, будто просыпаясь, и обернулась.

— Скоро зима, здесь такие холодные ветры. А ты одета не по погоде, — покачал головой Тайгон, становясь рядом с ней.

— Ерунда, — слабо улыбнулась она. — Я могу сделать воздух вокруг меня теплее. А вот ты — не можешь, и скоро тут околеешь.

Она стянула с плеча хаори, но Тайгон остановил ее жестом, и поправил его обратно.

— Тебе не хочется греться в моем хаори? Лучше попросить воздух быть теплее?

Ева отвернулась и спрятала руки под теплую ткань.

— Да и мне ничуть не холодно. Тепло я переношу хуже, — Тайгон поднял голову, подставляя лицо ветру, и закрыл глаза.

— Но это лишнее, правда. Вы и так очень много для меня сделали.

Тайгон фыркнул:

— Вот же. Не знал, что простой хаори делает такой долг неоплатным. Мне кажется, дело в другом.

Ева только пожала плечами.

— Тебе просто не хочется быть хоть кому-то хоть чем-то обязанной. Ни мелочью, ни чем-то большим.

— Вокруг меня люди, которые смертны, Тай. И я не могу рассчитывать на их благосклонность, помощь и поддержку. Мне нужно все уметь самой, потому что однажды они уйдут из моей жизни, а я — останусь. И я должна быть готова к этому.

— Ты оцениваешь жизнь, как что-то очень длинное. Но ты ведь даже ни разу не умирала, — Тайгон запнулся, — в смысле, как паучиха. Как Арахна ты живешь не так уж много лет.

— И за это время уже умерла Люция, Химари и Хайме. Я осталась без них, — горько заметила она.

— Но вместо них появились мы, разве нет?

— Да, — Ева кивнула. — И это неправильно. Я не хочу так больше.

— В хаори от холода, как по мне, ничего неправильного нет.

— Да речь не о нем! Это совсем другое! — замотала она головой.

— А по мне, так то же самое.

— Нет! Ты не понимаешь!

— Тогда объяснись. Если, конечно, ты хочешь быть понятой, — терпеливо и спокойно отозвался он.

Ева тяжело вздохнула и, помолчав с несколько минут, все же ответила.

— Вся моя жизнь, все мои жизни — бесконечное бегство за вами и прятки за вашими спинами. Вся моя судьба — в ваших руках и в вашей тени. Я словно бегу по струне над пропастью, захлебываясь слезами. И падаю на ваших островках посреди нее, где я под вашей защитой, в ваших ногах — лежу беспомощной куклой, которую вы почему-то защищаете. Хотите или нет, навязано вам это или нет — защищаете. Вся судьба — калейдоскоп, осколки, которые держите воедино вы. А я могу только бежать и снова падать в чужие руки. Элоах, Ясинэ, Люцифера, Райга, ты… Я как будто калека, которую вы почему-то держите под локти, позволяя ходить и делать вид, что иду. И я не понимаю, зачем вы это делаете.

— Я не могу отвечать за всех, — Тайгон пожал плечами. — Но я, как и Райга, как и Тора, поступаю так, потому что хочу. Я приношу хаори, потому что вижу, что ты дрожишь от холода. Не потому, что должен, меня так воспитали, и что угодно еще. А потому что я так хочу. Ты нуждалась в нашей помощи, и мы ее дали. Не ради чего-то, а потому что сочли это правильным, потому что так захотели.

— И я благодарна, но…

— Ты знаешь, нам даже благодарность твоя не нужна, — усмехнулся он и покачал головой. — Когда видишь чужие страдания, помогаешь просто, чтобы облегчить эту боль. И больше ничего.

— Но…

— Мы знаем, чего хотим. Знаем, как для нас правильно. Что для нас ценно. Но вот ты о себе подобного не знаешь, — он повернулся к ней лицом и заглянул в глаза.

— Чего я хочу — мне не сыскать, — болезненно улыбнулась Ева.

— Тогда может перестать искать? Может пусть оно найдет тебя само?

Ева пожала плечами:

— Может ты и прав. Я подумаю над твоими словами, — сказала она, лишь бы не продолжать больную тему.

— Только не думай тут слишком долго. И правда очень холодно, — он поежился и, отступив, развернулся на лапах.

Тайгон начал спускаться с уступа, когда Ева поплотнее укуталась в хаори и натянула его ворот до самого носа.

Старый хлопок, чуть сероватый, пах телом дикого зверя, стиранной кровью и потом.

А еще, терпко — можжевельником.

Так знакомо.

Как когда-то раньше.

На крыше под лиловыми звездами. Когда нагретая солнцем черепица грела ноги, а холодный ветер трепал волосы и заставлял кутаться в его хаори и прижиматься крепче.

Как будто это было вчера.

— Адам! — окликнула она его.

#39. Чем труднее жить, тем легче умирать

Море тихо шумело, облизывая деревянные столбики пирса. Перемолотые кристальные сердца, запертые в часах, вторили волнам светом. Барельеф над ними окрашивался лиловым, утопая в камне.

Шестикрылое божество, дева и дитя.

Никто из живущих в округе Осьминога не помнил его историю. А кошки-шисаи предпочитали молчать.

Соленые ветра подтачивали камень, обгладывали ступени, ведущие к кошачьему храму. Но барельеф за сотни лет совсем не изменился. Шестикрылый Самсавеил все так же оберегал мертвецов, деву и дитя.

Влажный ветер снова подул, кидая волны под пирс, будто пытаясь из-за всех своих сил разрушить старые просоленные столбики. Элоах зажмурился, подставляя лицо ветру, и пошевелил ногами под водой. Почувствовав на себе взгляд, обернулся.

Ева стояла на деревянных досках и задумчиво смотрела на его спину.

— Добрый вечер, Арахна, — он подвинулся, уступая ей место на краю пирса рядом с собой.

— Вы знаете меня? — она с некоторой тревогой вжала голову в плечи.

— Я знаю всех, — кивнул он. — Ты — паучиха-провидица. И мы встречались однажды — в Райском саду с другой стороны империи, — он ткнул большим пальцем за спину.

Ева улыбнулась:

— А вы — Самсавеил. Я знаю о вас.

Лицо всемогущего помрачнело:

— У меня много имен. Но я люблю имя «Элоах», — повел он плечом. — Оно — самое первое.

— Хорошо, я буду звать вас так, — Арахна подошла ближе и села на самый край пирса, подобрав ноги под себя.

— Помнится, ты сошла с ума в саду. Неудивительно, провидицы всегда чувствительны к таким местам силы, и психика их невероятно нежна и хрупка, — он с интересом заглянул ей в лицо. — Но я вижу, тебе уже гораздо лучше.